Алина стояла перед зеркалом в уютном кабинете салона красоты «Эстель» и с лёгким сомнением разглядывала результат. Мастер Вика, девушка с тёплыми руками и спокойным голосом, только что закончила работу.
— Ну что, смотрится? — улыбнулась Вика, передавая Алине ещё одно зеркало, чтобы та могла оценить вид со всех углов.
На лобке, там, где ещё час назад была обычная, ничем не примечательная растительность, теперь красовался изящный и откровенно соблазнительный рисунок — «взлётная полоса», плавно переходящая в ажурный зимний узор, напоминающий морозные кристаллы.
«Именно то, что будет видно в его любимой позе», — подумала Алина, слегка краснея. Она готовила сюрприз для Максима, своего парня, к их годовщине. Он часто в шутку говорил, что обожает её вид сзади, и ей захотелось сделать этот вид ещё более… запоминающимся.
Вечером, при свечах, после ужина и бокала вина, она повела его в спальню и показала свой подарок. Реакция Максима превзошла все ожидания. Он был в восторге. Его восхищение, его жаркие поцелуи и страстные прикосновения заставили её почувствовать себя самой желанной женщиной на свете.
Страсть нарастала. И тут, в пылу момента, Максим, уже возбуждённый до предела, прошептал ей на ухо:
— А давай попробуем по-другому… сегодня? Ты же такая особенная…
Алина на мгновение замерла. Мысль об анальном сексе всегда вызывала у неё лёгкую панику. Это было связано со страхом боли, неловкости и полной потери контроля. Но сейчас, под влиянием вина, его восторга и собственного желания сделать ему приятно, она кивнула, прошептав: «Только осторожно…»
Он попытался. Сразу, без долгой подготовки, почти без смазки, руководствуясь лишь порывом.
Острая, разрывающая боль пронзила Алину моментально. Она вскрикнула и отшатнулась, как от огня.
— Ты что?! — вырвалось у Максима с досадой, больше похожей на упрёк.
В комнате повисло тяжёлое молчание. Воздушный шарик праздника лопнул. Алина схватилась за живот, сдерживая слёзы. Не столько от физической боли, сколько от обиды и ощущения давления, которое она почувствовала в его голосе.
— Мне больно, Макс, — тихо сказала она, отворачиваясь. — Я же просила осторожно.
— Я думал, ты… настроена, — он сел на край кровати, его настроение испарилось. — Все нормальные девушки пробуют, а ты вот всегда…
Это «все нормальные» стало последней каплей. Алина резко натянула на себя халат.
— И что, «все нормальные девушки» должны терпеть боль ради твоего удовольствия? — голос её дрожал. — Ты знаешь, почему многие не любят это? Потому что это больно и унизительно, когда партнер думает только о себе!
Она увидела, как он наконец-то понял. Его взгляд сменился с раздражения на раскаяние.
— Прости, — он потянулся к ней, но она не приняла его руку. — Я просто… потерял голову. Я не хотел тебе сделать больно.
— Речь не только о боли, Макс, — Алина села рядом, устало вытирая украдкой слезу. — Речь о доверии. Я сделала это сегодня… — она кивнула на свою новую стрижку, — чтобы нам обоим было хорошо. Чтобы было красиво и сексуально. А ты этим доверием воспользовался, чтобы получить то, что ты хочешь, не подумав, хочу ли и готова ли я.
Он молчал, смотря в пол.
— Мне нужно знать, что ты остановишься, когда я скажу «стоп». Что мой комфорт для тебя важнее твоего порыва. Иначе… иначе всё это, — она обвела рукой комнату с затухающими свечами, — не имеет смысла.
Той ночью они не занимались сексом. Они разговаривали. Долго и тяжело. Алина объяснила ему про физиологию, про то, почему нужна подготовка, про свои страхи и границы. Максим слушал, и впервые по-настоящему слышал.
Этот неприятный опыт стал для них поворотным моментом. Он заставил их говорить о том, о чём они раньше молчали, предполагая и додумывая. И хотя узор из воска на коже Алины через несколько недель исчез, в их отношениях появилось нечто более важное и долговечное — настоящее взаимопонимание и уважение к границам друг друга.
Год после того разговора был, пожалуй, лучшим в их отношениях. Они действительно поженились. Свадьба была тихой, без помпезности, только самые близкие. Максим стал внимательнее, чутче. Он больше не давил, а главное — научился слышать не только слова, но и паузы между ними. Алина чувствовала себя в безопасности. Любимой и защищенной.
Именно это чувство безопасности и заставило её задуматься. О нём. О себе. О той боли и неловкости, которая осталась где-то глубоко внутри как её личный, неразрешённый комплекс. «А что, если это и правда может быть приятно? — думала она, листая статью о женской сексуальности. — Если всё сделать правильно?»
Она решила попробовать. Сама. Без давления, без страха не оправдать ожиданий. Она заказала в интернете маленький, элегантный вибратор и флакон качественного лубриканта с пометкой «расслабляющий». Посылка пришла в среду, когда Максим был на работе. Алина спрятала её на самой дальней полке в гардеробе, под стопку белья, решив дождаться подходящего момента.
Этим моментом должна была стать пятница. Максим уезжал на рыбалку с друзьями на все выходные. У них будет целых два дня тишины и полного уединения.
В четверг вечером Максим собирал рюкзак.
— Чёрт, кажется, я старый свитер забыл в гардеробе, тот, тёплый, — сказал он, направляясь в комнату.
У Алины ёкнуло сердце.
— Погоди, я сама посмотрю!
— Не надо, я сам.
Она замерла в дверях кухни, слушая, как он шарит на полках. Наступила тишина. Слишком долгая. Потом послышался шелест картонной упаковки.
Максим вышел из гардероба. В одной руке он сжимал тот самый старый свитер, а в другой — маленький чёрный флакончик с прозрачной жидкостью и коробочку с вибратором. Его лицо было абсолютно бесстрастным, и это было страшнее любой ярости.
— Это что? — его голос был тихим и ровным, но в нём звенела сталь.
Алина почувствовала, как кровь отливает от лица. Она не ожидала, что её «расследование» всплывёт так внезапно и будет выглядеть так… постыдно.
— Я… это просто… — она запнулась, не находя слов.
«Просто» не сработало. Его сдержанность лопнула.
— «Просто»? Год! Целый год я хожу по струночке, боясь лишний раз к тебе прикоснуться, чтобы не напугать! Год я стараюсь, терплю, жду, когда ты сама захочешь! А ты?! — он с силой швырнул фламент на пол. — Ты вместо этого покупаешь какую-то дрянь и игрушки! Чтобы с кем? Для кого? Со мной ты пробовать не хочешь, а для кого-то другого уже всё готово?!
Его ревность была слепой, ядовитой и абсолютно иррациональной. Он увидел не попытку преодолеть страх, а предательство. Не желание наладить их интимную жизнь, а подготовку к измене.
— Максим, нет, ты не понял! — попыталась она вставить слово, но он был вне себя.
— Что я должен понять? Что я тебе не нужен? Что всё это время ты меня просто терпела? А теперь решила развлечься на стороне, да? Или уже развлекаешься?!
Он смотрел на неё с болью и гневом, и Алина понимала, что все её объяснения сейчас прозвучат как оправдания. Её собственный гнев начал подниматься, смешиваясь с обидой.
— Хватит! — крикнула она, и в её голосе впервые зазвучала сталь. — Прекрати нести этот бред! Это для тебя! Всё это — для нас!
Она резко подошла к нему и выхватила из его руки коробку.
— Я купила это, потому что мне страшно! Потому что тот твой дурацкий порыв год назад причинил мне боль, и я до сих пор помню её! Я хотела попробовать САМА, чтобы понять, могу ли я вообще когда-нибудь получить от этого удовольствие! Чтобы не разочаровать тебя снова!
Она тяжело дышала, глядя на него в упор. Гнев в его глазах поутих, сменившись на confusion и медленное, мучительное осознание.
— Ты… одна? — наконец выдавил он.
— Да, одна! — выдохнула она, и голос её сломался. — Потому что я хотела справиться со своим страхом. Чтобы предложить тебе это, когда буду готова. Чтобы нам было хорошо. А ты… ты сразу подумал самое худшее.
Она отвернулась, чтобы он не видел её слёз. В комнате снова повисла тишина, на этот раз горькая и тяжёлая.
Максим молча подошёл, поднял с пола флакончик с лубрикантом и поставил его на тумбочку. Его руки опустились.
— Прости. Я… я идиот. Я увидел это и просто взбесился. Мне показалось, что всё, чего мы добились за этот год, рухнуло.
— Оно рухнуло, — тихо сказала Алина, не оборачиваясь. — Потому что ты снова не поверил мне. Ты снова подумал только о себе. О своей ревности, а не о том, что я чувствую.
Она обернулась к нему. В её глазах стояли слёзы, но это были слёзы не обиды, а горького разочарования.
— Я купила это, потому что доверяла тебе. Доверяла нам. А ты одним взглядом перечеркнул всё это.
Она вышла из комнаты, оставив его одного с вибратором, лубрикантом и тяжёлым грузом собственной ошибки. На этот раз разговор предстоял ещё более трудный. Им предстояло заново учиться доверию, и теперь уже ему — доказывать, что он способен на него.
Тот тяжёлый разговор так и не состоялся. Прошло несколько дней. Алина почти не разговаривала с Максимом, а он ходил по дому мрачный и виноватый, не зная, как заговорить, как всё исправить. В воздухе висело невысказанное, давящее напряжение.
В пятницу Алина должна была задержаться на работе на совещании, но его неожиданно отменили. Решив, что это шанс разрядить обстановку, она зашла в магазин, купила его любимое вино и стейки, надеясь, что может тихий ужин поможет им начать диалог.
Она подошла к своей двери, с удивлением заметив, что замок не защёлкнут. «Странно, Макс обычно всегда закрывается», — мелькнуло в голове. Она бесшумно вошла в прихожую.
Из спальни доносились приглушённые звуки. Не телевизор. Стоны. Глухие, ритмичные звуки ударов о кровать. И голос Максима, хриплый, незнакомый: «Да, Светка, вот так… тебе нравится, да?»
У Алины похолодели руки. Пакет с продуктами с глухим стуком упал на пол. Пивная бутылка разбилась, разливая по полу тёмную лужу, но она не слышала этого. Она сделала шаг, другой, и застыла в дверном проёме.
Картина, открывшаяся ей, была настолько чудовищной и сюрреалистичной, что мозг отказывался её воспринимать.
На её кровати, в её спальне, лежала её подруга Света, та самая, с которой они вместе ходили на йогу. Её ноги были закинуты на плечи Максиму. Он, стоя на коленях, глубоко и резко входил в неё. Но не спереди.
Он трахал её в зад. Анально.
И это было не самое страшное. На прикроватной тумбочке лежал её, Алинин, новый вибратор. И он был включён. Света, закатив глаза от удовольствия, водила им себя по клитору, её стоны сливались с тяжёлым дыханием Максима.
— О да, Макс! Вот так! Глубже! — выдыхала она. — А твоя дура всё ещё боится? Боже мой, моё счастье…
Максим что-то пробормотал в ответ, какое-то пошлое ругательство, и шлёпнул её по ягодице.
Алина не помнила, как вскрикнула. Звук вырвался сам, хриплый, животный, полный такого непередаваемого ужаса и боли, что казалось, стекла в окнах задрожали.
Максим резко обернулся. Его лицо, секунду назад искажённое наслаждением, стало маской чистого, животного страха. Он отпрянул от Светы, спотыкаясь о простыни.
— Аля! Я… мы… это не то, что ты думаешь! — это была самая идиотская фраза, которую можно было произнести в такой момент.
Света с визгом попыталась прикрыться одеялом, выронив вибратор. Он жужжал на полу, как злая, абсурдная муха.
Алина не слышала его оправданий. Она смотрела на него, но не видела. Перед глазами плыли пятна. В ушах стоял оглушительный звон. Вся её реальность, всё её доверие, вся её любовь, всё, что она пыталась построить и преодолеть, было не просто разрушено. Оно было надругано, оплевано, использовано самым жестоким и унизительным образом.
Он не просто изменил. Он привёл другую в их постель.
Он не просто занялся с ней анальным сексом. Он сделал это с той, на кого она жаловалась как на подругу.
Он не просто использовал её вещь. Он отдал её любовнице, чтобы та получала то удовольствие, в котором он ей, жене, отказывал годами.
Это был не просто поступок. Это был акт тотального предательства, собранный из самых больных её страхов и комплексов.
— Ты… — её голос был шёпотом, но он прозвучал громче любого крика. — Ты… её… ЭТИМ… ЭТОЙ… — она показала пальцем на вибратор, не в силах вымолвить слова.
Она посмотрела на него в последний раз, и в её взгляде не было ни слёз, ни гнева. Только пустота. Бездонная, ледяная пустота.
Не сказав больше ни слова, она развернулась и вышла из комнаты. Она прошла мимо разбитой бутылки, мимо пакета с едой, которую купила для их примирительного ужина, вышла из квартиры и закрыла дверь.
Тишина, которая воцарилась в спальне, была оглушительной. Максим стоял на коленях на кровати, ошеломлённый, голый и жалкий. Света пыталась быстро одеться, бормоча что-то про «ненормальную».
Но было уже поздно. Дверь в их общую жизнь, в их доверие, в всё, что у них было, захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком. И на этот раз не было слов, которые могли бы её открыть.
Света
Максим уговаривал меня на это месяцами. Каждую встречу в баре, каждое случайное «дружеское» чаепитие, он сводил разговор к одному: «Ну попробуем, Свет? Ты же не пожалеешь. Я придумаю, как тебе понравится».
А я отнекивалась. Я-то знала, что не будет мне удовольствия. Пробовала как-то с бывшим — больно, некомфортно, чувствуешь себя какой-то... неправильной. Да и Алина хоть и подруга неблизкая, а всё же гадко. Но Максим умел давить на жалость: «Жена меня не понимает, не хочет, я так страдаю». И он был красивый. Настырный. И от этой его настырности по телу разливалось противное, липкое любопытство: а что такого особенного он может придумать?
В тот день он позвонил и сказал: «Всё, я придумал. Приезжай, Алина на совещании до вечера». Сердце колотилось, как сумасшедшее. Ехала и твердила себе: «Света, ты дура. Дура набитая». Но ноги сами несли меня к его подъезду.
Всё началось как обычно. Поцелуи, он снял с меня одежду, его руки скользили по телу, но я чувствовала лишь комок нервов в животе. Я ждала того самого, боялась этого момента.
И тогда он достал его. Маленький, стильный вибратор. Не его, я сразу поняла. Женский. Дорогой.
«Вот, — сказал он с хитрой ухмылкой. — Это чтобы тебе не было больно. Чтобы тебе было хорошо. Доверься мне».
И я... доверилась. Глупость несусветная. Я легла, а он помог мне закинуть ноги ему на плечи. Я зажмурилась, ожидая боли, готовясь терпеть. Но вместо этого я почувствовала прохладную волну лубриканта и... нежное, вибрирующее прикосновение к самому чувствительному месту. Он водил этим вибратором по мне, и по телу побежали мурашки. Это было приятно. Очень.
А потом было проникновение. Но это было не то грубое, разрывающее движение, которое я помнила. Он входил медленно, синхронизируя свой ритм с ритмом вибратора. Боль была, но она была приглушённой, расплывчатой, тонула в нарастающем удовольствии от этой чёрной штуки в моей руке. Я сама водила им себе по клитору, и мной начало трясти. Я открыла глаза и увидела его лицо — оно было красным, сосредоточенным. Он наслаждался не мной, а самим фактом, что это получается. Что он такой умный, что «придумал».
И в этот момент, в самый пик, когда я уже почти забыла, где я и с кем, я услышала звук разбитого стекла. Максим замер на полпути, его глаза стали круглыми от ужаса. Я обернулась.
В дверях стояла Алина. Без лица. Просто два огромных, пустых глаза, в которых отражались мы с ним, два предателя на её брачном ложе.
Мир остановился. Вибратор дико жужжал у меня в руке, и я с отвращением отшвырнула его, как гадину. Он отлетел и застучал по полу, продолжая своё дело, жужжа, как обезумевший шмель.
Мысли в голове пулей пронеслись: «Встать. Одеться. Бежать». Но тело не слушалось, парализованное стыдом. Я пыталась натянуть на себя одеяло, спрятаться, провалиться сквозь землю.
Максим что-то мычал, пытаясь прикрыться, его «Аля, это не то, что ты думаешь» прозвучало так жалко и так глупо, что мне стало противно от нас обоих.
А она не кричала. Не плакала. Она просто смотрела на меня. И в её взгляде не было ненависти. Там было что-то хуже: полное, абсолютное недоумение. Как будто она смотрела на говорящую муху. Как будто мое существование в этот момент в её спальне было настолько абсурдным, что не укладывалось в картину мира.
Потом её взгляд упал на вибратор, жужжащий на полу. На меня. Снова на вибратор. И в её глазах что-то надломилось. Окончательно и бесповоротно.
Она развернулась и ушла. Не хлопнула дверью. Просто вышла. А мы остались в гробовой тишине, пахнущей сексом и предательством, с воющим вибратором на полу, который теперь казался самым похабным, самым мерзким предметом на свете.
И тут до меня наконец дошло. Он не «придумал» это для моего удовольствия. Он использовал это для своей жены, чтобы доказать себе, что может обойти её страх. А я была просто инструментом. Телом, на котором он ставил свой ублюдочный эксперимент.
Удовольствие кончилось. Осталась только тошнотворная горечь во рту и ледяное понимание: я не просто совершила подлость. Я позволила себя использовать, чтобы унизить другую женщину. И это унижение теперь навсегда будет и на мне.
Максим
Я любил Алину. Преданно, как собака. Но эта её боязнь, этот вечный страх перед чем-то новым... Он сводил меня с ума. Мне казалось, она просто не хочет стараться для меня. Для нас.
А эта Светка... Она всегда на меня косила, при каждом удобном случае «случайно» задевала, шутила похабно. Шлюха обыкновенная. Я это всегда видел. И презирал её за эти взгляды, за эту готовность раздвинуть ноги для кого угодно.
Но после той сцены с вибратором, после её слов о доверии... Во мне что-то переломилось. Я почувствовал себя униженным. Она покупает какие-то штуки, чтобы пробовать БЕЗ меня? Значит, я ей так противен?
Злость — штука слепая и тупая. Она не ищет выхода, она ищет жертву. И моя злость нашла Светку.
Мы пили кофе в баре, и я, сжав кружку, выпалил:
— Ты же всегда хотела меня. Приезжай сегодня. Алина до вечера на работе.
Она вспыхнула, засмущалась, начала что-то лепетать про подругу. Но я видел её взгляд — хищный, возбуждённый. Я знал, что она согласится. Потому что она шлюха.
И вот она в моей спальне. На моей кровати. Я смотрю на неё и не чувствую ничего, кроме презрения. К ней. К себе. Но был и азарт. Мстительный, грязный азарт. Алина боится анального секса? Боится довериться? Я докажу... нет, не ей. Себе. Докажу, что могу. Что какая-то шлюха с радостью даст мне то, в чём мне отказывает моя же жена.
Я достал этот чёртов вибратор Алины, вернее почти такой. Рука дрогнула от стыда, но я подавил его. «Она первая начала», — тупо бубнил у меня в голове оправдательный мантр.
Я действовал грубо. Не так, как читал в тех статьях, которые изучал тайком, для Алины. Я просто использовал вибратор, чтобы возбудить Светку, чтобы ей было не так больно. Мне было плевать на её удовольствие. Я видел перед собой не её, а обиду на жену. Каждый толчок был ударом по той двери, что Алина захлопнула передо мной.
Света стонала. А я зверел. Её стоны злили меня ещё сильнее. «Вот видишь, какая шлюха, — думал я, — а ты, Алина, не можешь просто расслабиться».
И в этот момент я услышал звук падения пакета. Оборвалось сердце. Я обернулся и увидел её. Алину. Она стояла в дверях, и на её лице не было ни злости, ни боли. Одно сплошное недоумение. Как будто она смотрела на инопланетянина.
Весь мой гнев, вся моя мнимая правота мгновенно испарились. Остался только леденящий ужас. Я отпрянул от Светки, как от огня, пытаясь прикрыться, мыча какие-то жалкие, никчёмные слова. Я видел, как её взгляд скользнул по Светке, по вибратору на тумбочке... и потух. Окончательно.
Она не кричала. Не кидалась вещами. Она просто посмотрела на меня с тем самым недоумением, развернулась и ушла.
Тишина, что воцарилась после, была оглушительной. Света металась, пытаясь одеться, что-то шепча про «сумасшедшую». А я стоял на коленях на кровати, голый, жалкий, и смотрел на дверь.
И тут меня накрыло. Всё. Осознание. Я не хотел Светку. Я не хотел этот секс. Я хотел отомстить жене за её страх. За её недоверие. А вместо этого убил всё.. Я позволил самой грязной, самой презренной части себя взять верх. И потерял единственного человека, который мне был дорог. Ради чего? Ради пяти минут мщения шлюхе, которую я всегда презирал.
Любовь? Она кончилась. В тот момент, когда она ушла, не сказав ни слова. Осталась только тяжёлая, давящая тишина и жужжание того чёртова вибратора на полу. Как злой, издевающийся смех.
Наблюдатель
Иван Степанович аккуратно, плавным движением настроил резкость бинокля. Его «окно в мир», как он втайне называл свою лоджию на восьмом этаже, сегодня снова не подводило. Напротив, в точно такой же панельной девятиэтажке, в квартире на седьмом, горел свет в спальне. И шло представление.
Он прильнул к окулярам, затаив дыхание. Молодые. Красивые. Он их мысленно звал «Арлекино» и «Коломбина». А себя — одиноким зрителем в партере.
Вот они сегодня начали с «шестьдесят девять». Иван Степанович сглотнул комок в горле. Ему нравилось, как ловко они управлялись друг с другом, как было видно их лица — то зажмуренные от наслаждения, то смотрящие друг на друга с таким голодом, что у старика замирало сердце. Он в молодости так не умел. Не было времени, да и жена бы не поняла.
Потом она, его любимая Арлекино — Алиной, кажется, звали — развернулась. Коленно-локтевая. Иван Степанович напрягся. «Анал», — с придыханием подумал он, чувствуя, как кровь ударяет в виски. Он видел, как мужчина взял её за бёдра, как вошёл... Старик даже присвистнул тихонько. «Эх, молодежь... не боятся ничего».
Но самый любимый его номер был другим. Когда она сама садилась на него сверху. Вот это было зрелище!
Он снова подкрутил колёсико бинокля, ловя её в фокус. Вот она, раскачивается на нём, как наездница, запрокинув голову, мокрая от пота прядь волос прилипла ко лбу. А груди... Господи, какая же у неё грудь! Совершенной формы, не слишком большие, упругие. Они так красиво подпрыгивали в такт её движениям, будто живые существа, танцующие свой собственный, дикий и прекрасный танец.
Иван Степанович завороженно смотрел на этот танец. Он забывал о своей больной спине, об одиночестве, о том, что завтра нужно идти в поликлинику за очередными таблетками. В эти мгновения он был не старым больным старикашкой, а... почти что участником действия. Он ловил каждый стон, читал по губам их шёпот, чувствовал эту животную, простую и такую недоступную ему теперь радость плоти.
Он не видел ничего пошлого или грязного. Он видел Жизнь. Яркую, горячую, кипящую — там, за стеклом. И ему, замерзающему в своём возрасте, страшно хотелось просто погреться у этого огня. Хотя бы через линзу бинокля.
Он видел, как они замирают в кульминации, как потом она падает на него, смеясь, и они лежат, сплетясь, обсуждая что-то. Иван Степанович с тихой, светлой грустью опускал бинокль. Спектакль окончен. Занавес.
Он не знал их имён, их проблем, их ссор. Он видел только красивую картинку. Искусно поставленный спектакль о молодости и страсти, в котором ему была отведена роль единственного, безмолвного и вечно благодарного зрителя. И этого ему, в общем-то, было достаточно. Чтобы было ради чего заварить вечерний чай и подойти к биноклю. Чтобы было ради чего дожить до следующего вечера.
Тот день
Иван Степаныч смачно хлебнул остывший чай и торопливо, по привычке, схватил свой верный бинокль. «Авось, шоу продолжается», — пронеслось в голове. Он любил эти вечерние сеансы, эту отдушину в его однообразной жизни.
Но сегодня картина в том окне была иной. Не было страсти, не было смеха. Его «Арлекино», та самая, с прекрасной танцующей грудью, стояла посреди комнаты. А её муж, его «визави», стоял на коленях на кровати. Голый. И не от страсти. По его позе, по опущенной голове было видно — он оправдывался. Молил о пощаде.
Иван Степаныч нахмурился, подкрутил фокус. «Ссорятся, пташки», — вздохнул он с некоторым разочарованием. Но что это? Его взгляд скользнул по комнате и наткнулся на другую деталь. На краю кровати сидела... другая. Молодая, тоже полуголая, куталась в простыню, с испуганным и одновременно наглым лицом.
Ледяная волна прошла по спине старика. Он всё понял. Не ссора. Это было нечто гораздо хуже.
Он видел, как Алина, его Арлекино, обернулась и вышла. Не хлопнула дверью, не закричала. Просто вышла. А эти двое остались в комнате — он, жалкий и голый на коленях, и та, чужая, которая сейчас торопливо стала одеваться.
И тут Иван Степаныч увидел её. Ту, которую он так любил. Не её тело, а её душу в этот момент. Он увидел, как с её плеч упала невидимая тяжесть, как сломалась какая-то последняя струна, державшая её. Он, всю жизнь подсматривавший за её телом, впервые увидел её боль. И она была страшнее и непригляднее любой nudity.
Он медленно опустил бинокль. Рука дрожала. В горле встал ком. Радость, возбуждение, азарт — всё разом ушло, сменившись острой, стыдной жалостью. Он подглядывал за их страстью, как за красивой сказкой. А стал свидетелем жестокого, подлого финала, в котором сам чувствовал себя соучастником. Грязным, гадким старикашкой, который пялился в чужую боль, как в телевизор.
Он отполз от окна вглубь лоджии, в темноту. Ему больше не хотелось смотреть. Ему вдруг до тошноты стало противно от самого себя, от своего бинокля, от этого своего убогого «окна в мир».
Там, в той квартире, только что закончилась любовь. А здесь, на его лоджии, умерло последнее безобидное развлечение одинокого старика. Теперь глядеть в то окно было всё равно что подсматривать за похоронами. Иван Степаныч тяжко вздохнул и впервые за долгие годы повернул ключ, чтобы запереть дверь на лоджию. Шоу окончено. Навсегда.
Алина, раньше
Мысль висела над Алиной тяжёлым, душным облаком. «Надо попробовать. Надо попробовать самой». Но как подступиться? Спросить у Максима? Нет, после того разговора это было невозможно. Гугл выдавал миллионы противоречивых советов. Она чувствовала себя потерянной и глупой.
В отчаянии она зашла в «Сексшоп» на тихой улице в центре. Внутри пахло кожей и каким-то сладким ароматизатором. Было на удивление светло и стерильно, как в аптеке. От этого становилось ещё неловче. Она растерянно бродила между стеллажами, разглядывая странные устройства и яркие упаковки, чувствуя на себе взгляды консультантов.
— Помочь вам? — раздался молодой, спокойный голос рядом.
Алина вздрогнула. Перед ней стояла пара лет двадцати пяти. Девушка с розовыми волосами и в косухе и парень в очках, с дружелюбной улыбкой. Они выглядели так, будто зашли сюда за хлебом, а не за исчадиями порока.
— Я... мне бы... ну... — Алина запнулась. — Чтобы... не так страшно было.
Девушка по имени Катя понимающе улыбнулась.
— Понятно. Первый раз? Не переживай, у всех так. Вот, смотри, — она уверенно повела Алину к витрине. — Для начала что-то маленькое и нестрашное. Этот, например. Силикон, деликатная вибрация, на водонепроницаемый. Идеально для рекогносцировки.
Они — эта странная, уверенная в себе пара — окружили её заботой, как старшие товарищи. Они не давили, не шутили похадно. Они объясняли, как инженеры объясняют работу механизма. Их спокойствие было заразительным.
— Но как понять, подойдёт? — робко спросила Алина.
Катя и её напарник Лёша переглянулись.
— Ну... можно попробовать прямо здесь, в тестер, — предложил Лёша, как будто предлагал продегустировать новый сыр. — У нас тут кабинка для теста. Чисто, одноразовые чехлы. Ничего страшного.
Алина остолбенела. Мысль попробовать здесь вызывала дикий протест. Но их абсолютная, безмятежная нормальность в этом месте делала безумное предложение почти логичным. И её охватил азарт. Дух противоречия. Желание сделать что-то совершенно безумное, чтобы разорвать круг своих страхов.
— Давайте, — выдохнула она, сама не веря себе.
В маленькой, похожей на фотобудку, кабинке было тихо. Катя показала, как включить, как пользоваться гелем. Потом они оставили её одну.
Сердце колотилось. Руки дрожали. Она прикоснулась... И через несколько мгновений зажмурилась от неожиданности. Это было... приятно. Совсем не страшно. А потом... потом стало хорошо. Очень хорошо. Волны удовольствия разлились по телу, смывая годы зажатости и страха. Она услышала свой собственный стон, приглушённый звукоизоляцией кабинки. Это было открытие. Целый новый мир ощущений, который всегда был рядом, но за закрытой дверью.
Она вышла из кабинки румяная, с трясущимися коленями, но с совершенно новым чувством внутри — уверенности. Она купила тот самый вибратор и баночку геля. Катя с Лёшей улыбались, как довольные учителя.
— Видишь, а ничего страшного, — сказала Катя, похлопывая её по плечу. — Удачи тебе!
Дорогой домой Алина летела на крыльях. Она наконец-то поняла. Она не просто представила, а узнала на собственном опыте, что удовольствие возможно. И главное — оно было в её власти. Она могла контролировать его.
И тут её осенило. А что, если... с Максимом тоже может быть так? Не больно, не страшно, а вот так — хорошо? Ведь он же любит её. Он будет осторожен. Она теперь знает, как помочь себе, как расслабиться. Мысль из абстрактной и пугающей стала конкретной и соблазнительной.
Она зашла в магазин, с новым, лёгким чувством выбрав его любимые стейки и дорогое вино. Она купила всё для их особенного вечера. Для их примирения. Для нового начала.
Ключ повернулся в замке плавно. Она вошла с улыбкой, полная надежды, с пакетами в руках и с новой, смелой мыслью в голове: «Сегодня я всё ему покажу. И всё будет по-другому. Всё будет хорошо».
Она была готова к нежности. Готова к страсти. Готова к тому, чтобы наконец-то переступить через свой страх.
Катя
Работа в секс-шопе — мой личный ад и терапия одновременно. Здесь мужчины снимают маски. Одни — робкие и нелепые, и с ними легко. Другие — как этот. Максим.
Он зашёл, огляделся с видом знатока, хотя по глазам было видно — плавает. Я его сразу раскусила. Из тех, кто покупает не для себя, а чтобы что-то доказать. Жене, любовнице, самому себе.
— Мне нужен вибратор. Не самый дешёвый, — сказал он, уставившись на витрину.
— Для себя или в подарок? — автоматически спросила я.
— Для жены, — он буркнул и достал телефон, чтобы показать фото. — Вот, чтобы такой подошёл.
Я посмотрела на экран. И у меня внутри всё оборвалось. Это была она. Та самая милая, зажатая женщина, которая была у меня пару дней назад. Та, которая дрожала, как мышка, а ушла с сияющими глазами и новой уверенностью. Та, что купила точно такой же вибратор, который сейчас выбирал он.
Он предавал её. Я знала это с первой же секунды. Он покупал такой же, чтобы та, другая, не чувствовала себя обделённой. Чтобы у обеих были одинаковые игрушки. Классика.
Во рту стало горько. Опять. Снова. Очередной красавчик, который считает, что может купить всё, даже разрешение на подлость. Моя старая травма, мой личный демон, поднял голову и зашептал: «Видишь? Все они одинаковые. Все изменяют. Особенно те, кто заходит сюда».
Я ненавижу их. Ненавижу этих самодовольных ублюдков, которые думают, что мир вертится вокруг их члена.
И я приняла решение. Мгновенное, острое, как бритва.
— О, это отличная модель, — сказала я, и мой голос вдруг стал на полтона ниже, хриплее. Я наклонилась за прилавок, якобы чтобы достать коробку, зная, что юбка задралась и он прекрасно видит кружевные трусики и татуировку на пояснице. — Но с ней есть нюансы. Нужно показать, как правильно пользоваться.
Я выпрямилась и посмотрела на него прямо. Его глаза уже бегали между моим лицом и моими ногами. В них читался не просто интерес — читалась жажда легкой, ни к чему не обязывающей победы. То, что мне и нужно.
— У нас есть тестер в кабинке, — сказала я, приглаживая рукой юбку с feigned смущением. — Можем провести краткий инструктаж.
Он не сопротивлялся. Ни секунды. Он последовал за мной в ту самую кабинку, где несколько дней назад его жена открывала для себя новый мир. Мир, который он сейчас топтал своим поведением.
Дверь закрылась. Запах его дорогого парфюма смешался с запахом силикона и моей дурацкой рабочей атмосферы. Он попытался меня поцеловать, но я отвела его лицо рукой.
— Сначала работа, — прошептала я, включая вибратор. — Потом... удовольствие.
Я делала всё механически. Показывала кнопки, наносила гель. А сама видела её лицо. Её испуганные, а потом счастливые глаза. Я мстила. Ему. Всем им. Своему бывшему, который изменил мне с моей же подругой. Всем мужчинам, которые заходят в этот магазин не для того, чтобы сделать хорошо своей женщине, а чтобы удовлетворить своё ущемлённое эго.
Он был грубым и поспешным. Для него это была не близость, а акт доминирования. Покупка товара и услуги. А я была просто живым манекеном, на котором можно потренироваться перед тем, как пойти к любовнице.
Когда всё закончилось, он быстро оделся, даже не глядя на меня. Просто кивнул, сунул в карман коробку с новым вибратором и вышел, оставив в кабинке смятые деньги «на чай».
Я осталась одна. Задыхаясь, прислонилась к стене. На меня накатила волна тошноты и омерзения. Не к нему. К себе. Потому что я стала exactly такой же, как они. Грязной, лживой, пользующейся чужими слабостями.
Я использовала его измену, чтобы подтвердить свою больную теорию. И в процессе сама стала соучастницей этого мерзкого предательства против той незнакомой женщины, которой так хотела помочь.
Я сползла на пол и разрыдалась. В тишине кабинки звучал только тихий гул вытяжки и моё прерывистое дыхание. Я ненавидела его. Я ненавидела себя. И я знала, что завтра снова выйду на работу. В мой ад. В мою ловушку. Потому что это единственное место, где я могу быть судьёй и палачом в одном лице для тех, кого я ненавижу больше всего на свете. И кого я, как ни парадоксально, понимаю лучше всех.
Леша
Я пришёл работать в «Сексшоп» в семнадцать, от безысходности. Мама болела, нужны были деньги. Сначала думал, с ума сойду от стыда. Глаза опускал, когда покупатели подходили, краснел, как рак. Катя, моя напарница, сначала надо мной смеялась, потом взяла в оборот. Говорит: «Расслабься, Лёш. Здесь все с тараканами. Главное — своих не показывать».
Катя... с ней не соскучишься. Она как ураган. Я быстро понял, что её «дополнительные услуги» — это не ради выручки. Это её личная война со всем мужским родом. Я видел, как она смотрит на некоторых клиентов — с такой ненавистью, будто хочет их сожрать. А потом включает свои чары. И они ведутся. Я ничего не говорю. Я просто делаю вид, что раскладываю товар, пока она «консультирует» в кабинке. Мы не обсуждаем это. У каждого свои демоны.
Мои демоны попроще. И живут они прямо напротив моей кухни.
У нас балконы в хрущёвке смежные. И моя соседка, Света, вечно вывешивает своё бельё сушиться прямо на перила. Кружевное, цветное, иногда совсем уже… эфемерное. А иногда она сама выходит на балкон. С сигаретой. Совсем голая по пояс. Стоит, курит, смотрит куда-то вдаль. А я из окна кухни, за занавеской, как тот дурак, смотрю на неё и роняю ложку в суп.
Она не красавица. Но в ней есть что-то... колкое. Как осина. Рыжая, худая, с дерзким взглядом. И с дочкой-подростком, которая орёт музыку целыми днями.
Я знаю, что она одна воспитывает дочь. Знаю, что к ней ходят мужики, иногда ночуют. Слышу через стену. Мне её одновременно и жалко, и... страшно хочется. Это глупо, по-мальчишески. Мне уже двадцать, а я как пацан, подглядываю за взрослой тёткой.
В тот день, когда к нам зашёл тот тип, Максим, я сразу его невзлюбил. Настоящий, ухоженный, с дорогими часами. Именно такие и нравятся таким, как Света. И именно такие идут на удочку к Кате.
Катя его заманила в кабинку. Я стоял у стеллажа с лубрикантами и делал вид, что пересчитываю упаковки. Через стеклянную дверь было ничего не видно, только смутные тени. А я представлял себе Свету. Представлял, что это не Катя с этим козлом, а я. Не здесь, а у неё дома. Пока её дочь слушает свою дурацкую музыку.
Потом он вышел. Поправил рубашку, кивнул мне деловым кивком и ушёл. Катя вышла следом, бледная, подведя глаза. Сказала: «Я на перекур».
А вечером я шёл домой. Поднял голову на свой балкон. И обомлел.
На её балконе сушилось новое бельё. Алое. И рядом с ним... висел тот самый чёрный вибратор в прозрачной упаковке. Тот, что только что купил тот мужик. Он болтался на верёвочке между мокрым кружевным бюстгальтером и ажурными трусиками, как похабный трофей.
Я остановился, как вкопанный. Сердце заколотилось где-то в горле. Значит, это ей. Он купил это для неё. Для моей Светы.
И тут щёлкнул замок на балконе. Вышла она. В одном только халате, распахнутом на груди. Сигарета в руке. Увидела меня. Увидела, что я смотрю на этот вибратор. Не смутилась. Не закрылась. Наоборот, её губы тронула едва заметная, циничная ухмылка. Она сняла его с верёвки, подержала в руках, как бы показывая мне, а потом сделала неприличный жест им в мою сторону и рассмеялась.
Мне стало жарко, потом холодно. В глазах потемнело от какой-то дикой смеси злости, стыда и возбуждения. Этот мужик был у неё. Он дарил ей подарки. А она... она вывешивала их на всеобщее обозрение, как флаг, как вызов. Как и своё бельё. И себя.
А я всё так же стою внизу. Робкий продавец из секс-шопа. И всё, что мне остаётся — это подбирать упавшие от её смеха челюсти и тайком мечтать о том, до чего другим, like him, всё легко и просто даётся.
Я зашёл в подъезд, постоял в лифте. Из её квартиры доносился грохот музыки. Её дочь опять включила на полную. А у меня в голове стучало только одно: «Идиот. Лёша, ты полный идиот».
Подъезд
Тень в подъезде жирно и густо легла на Алину, едва дверь с улицы захлопнулась, отрезав последний звук проезжающей машины. Она даже не успела понять, откуда они взялись. Двое. Пахнущие потом, дешёвым табаком и чем-то чужим, горным.
Первый, коренастый, с обветренным лицом, схватил её сзади, грубо зажав рот ладонью, пахнущей машинным маслом. Второй, помоложе, с горящими азартом глазами, встал перед ней.
— Молчи, русская красавица, молчи... — прошипел тот, что сзади, его дыхание обожгло ухо.
Мысли в голове Алины промелькнули и разбились о животный ужас. Она попыталась вырваться, но его хватка была железной.
Парень спереди, ухмыляясь, взял ворот её блузки и рванул на себя. Раздался резкий звук рвущейся ткани. Пуговицы, словно град, застучали по бетонному полу. Он запустил руку под ткань, сдирая с неё лифчик, сжав пальцами грудь так, что она вскрикнула от боли, но звук заглох в ладони того, что держал её.
— Держи крепче! — бросил молодой своему напарнику.
Его руки потянулись к её юбке. Прочная ткань поддалась не сразу. Он рвал её, задрал, запустил руку внутрь и потянул вниз, вместе с трусами. Алина почувствовала прикосновение холодного воздуха к коже, услышала, как лопаются швы. Её одежда висела на ней клочьями. Она стояла почти голая в грязном, пахнущем сыростью подъезде, прижатая к стене, не в силах даже крикнуть.
Коренастый повалил её на пол. Грубый бетон впился в обнажённую спину. Он придавил её своим весом, освободив ей рот, но она уже не кричала. Из горла вырывался лишь хриплый, прерывивый стон. Молодой рывком раздвинул её ноги.
Боль от резкого, сухого проникновения была острой и короткой. Алина зажмурилась, уходя в себя. Она слышала их тяжёлое дыхание, хриплый мат на непонятном языке, чувствовала отвратительные толчки внутри себя. А потом — щемящее ощущение пустоты, сменённое новым, ещё более унизительным вторжением уже в другое место.
И тут случилось странное. Физическая боль отступила, сменившись каким-то оглушающим онемением. Она лежала и не чувствовала ничего, кроме давления и движения. В голове, ясно и чётко, как удар колокола, прозвучала одна-единственная мысль: «Почему с ними... не больно? Почему с ним, с любимым, было больно и страшно, а с этими... животными... просто ничего?»
Это было самое страшное. Не насилие нет, а открытие. Что её тело, её самая сокровенная часть, предало её. Оно не сопротивлялось, оно просто... отключилось. Перестало чувствовать. Потому что там, с Максимом, была любовь, был страх его потерять, боязнь не оправдать ожиданий. А здесь не было ничего. Только пустота. И в этой пустоте нечему было болеть.
Они закончили быстро, сдавленно засмеявшись между собой. Что-то сказали, шлёпнули её по бедру, как по куску мяса, и скрылись в темноте двора, оставив дверь подъезра открытой.
Алина лежала на холодном полу, среди клочьев своей одежды. Она медленно поднялась, движения её были механическими, будто заведённой куклы. Она не плакала. Она нашла свою порванную юбку, накинула её на плечи, как тряпку. Не пытаясь прикрыться, она вышла на улицу. Ноги сами понесли её.
Свет уличного фонаря резанул по глазам. Она остановилась, ничего не видя. Мир превратился в расплывчатое пятно.
В это время из подъезда напротив выходил Иван Степаныч. Он шёл выносить мусор. Он поднял голову, увидел её. Увидел её разорванную одежду, пустой, отсутствующий взгляд, ссадины на ногах. И всё понял. Старое, морщинистое лицо его исказилось ужасом и болью.
— Доченька... — вырвалось у него хрипло. Он бросил пакет с мусором и побежал к ней, скинув свой старенький, поношенный пиджак. — Доченька, это ты? Что с тобой?!
Он накинул пиджак ей на плечи, пытаясь укрыть её наготу, и обнял, стараясь не задеть, не сделать больно. Он дрожал сильнее её.
— Иди ко мне, иди... — бормотал он, почти плача, уводя её от этого места, от этого света, в свою маленькую, бедную, но безопасную квартирку. — Ничего, доченька, ничего... сейчас всё будет... сейчас...
Он вёл её, эту сломанную куклу, которую он так часто подсматривал в бинокль, и в его сердце не было ничего, кроме щемящей, всепоглощающей жалости.
Полиция
Три дня. Семьдесят два часа тишины в телефоне, пустоты в квартире и нарастающей паники в груди. На третьи сутки Максим, побринный и с трясущимися руками, пришёл в полицию подавать заявление о пропаже жены.
Его долго продержали в казённом кабинете с зелёными стенами, пахнущим пылью и остывшим кофе. Два разных опера, уставших и циничных, задавали одни и те же вопросы по кругу: «Часто ссорились?», «Были любовники?», «Может, сама ушла?». Он чувствовал себя подсудимым.
Потом в кабинет вошла Она. Капитан Егорова. Высокая, подтянутая, с холодными глазами цвета стального голубого и собранными в тугой пучок светлыми волосами. Она представилась и велела предыдущим операм выйти. Те подчинились безропотно.
Её допрос был другим. Она не спрашивала про ссоры. Она смотрела на него так, будто видела его насквозь. Видела его измену, его трусость, его слабость. Говорила она тихо, почти шёпотом, наклоняясь через стол так, что он мог разглядеть разрез её губной помады и почувствовать лёгкий, терпкий аромат духов.
— Понимаю, как ты переживаешь, — голос её был обволакивающим, как шёлк. — Сильный мужчина, а такая беда. Наверное, очень одиноко сейчас. Напряжение такое... снять бы его.
Она встала и обошла стол, чтобы сесть на край рядом с ним. Синяя форменная юбка задралась, и он увидел. Узкую, как верёвочка, чёрную полоску стрингов, врезавшуюся в упругую, идеальную подбородку ягодиц. Тончайшее чёрное кружево, контрастирующее с белизной кожи и синей тканью формы. Это было настолько вызывающе и неожиданно здесь, в этом казённом кабинете, что у него перехватило дыхание.
— Иногда чтобы найти, нужно сначала... расслабиться, — она положила свою прохладную ладонь ему на колено и медленно повела выше. — Забыть о стрессе. Согласен?
Он онемел. Его мозг, затуманенный страхом за Алину и weeks of нервного напряжения, отказался работать. В нем заговорил самец, грубый и примитивный. Этот униформа, эта власть, которую она излучала, эта откровенная нагота под ней — всё это свело его с ума. Он видел в этом шанс. Найти расположение. Решить проблему так, как он всегда решал — через постель.
Она ловко расстегнула его ремень, её пальцы скользнули внутрь. Он зажмурился, откинув голову, полностью отдавшись на волю этой странной, унизительной и возбуждающей игры.
Но через несколько мгновений её движения стали нарочито медленными, почти ленивыми, больше похожими на формальный, небрежный осмотр. Потом она и вовсе остановилась.
Он открыл глаза. Она смотрела на него сверху вниз с ледяной, хищной усмешкой. В её глазах не было ни капли страсти. Только презрение и холодный, профессиональный интерес.
— Что? Хочешь трахнуть меня прямо здесь, на столе, пока твоя жена Бог знает где? — её голос звенел, как стальной клинок. — Ты именно такой, как я и думала. Обыкновенная мразь.
Она резко отстранилась, с отвращением вытерла пальцы о бумажную салфетку с гербом МВД.
— Вон отсюда. Ищи свою жену сам, если она тебе, конечно, нужна. А не очередная дырка, чтобы снять «напряжение».
Она расхохоталась, громко и жёстко, глядя на него, на его расстёгнутые штаны, на его унижение. Этот смех резал по живому, больнее любого крика.
— Вон! — повторила она, уже без смеха, указав на дверь.
Максим, красный от стыда и ярости, молча застёгивал ремень. Его руки дрожали. Он был раздет, унижен и выброшен за ненадобностью. Он вышел из кабинета под ухмылки дежурных и понял, что это был не допрос. Это был приговор.
У соседа
Три дня в крошечной, пропахшей лекарствами и старой мебелью квартире Ивана Степаныча стали для Алины странным отпущением. Он не задавал лишних вопросов. Просто принес ей свои старые, потертые халаты, согревал чай и ставил на стол тарелку с её любимыми сырниками — она как-то раз упомянула о них в разговоре с Максимом на балконе, даже не подозревая, что у них есть слушатель.
Он обращался с ней как с внучкой, попавшей в беду — строго, но с бесконечной заботой. И эта простая, безвозмездная доброта раскалывала лёд внутри нее куда сильнее, чем любые слова.
Как-то вечером, за чаем, он молча пододвинул к ней свой старый, потрёпанный бинокль.
— Смотри, — хрипло прошептал он, указывая на одно из окон напротив. — Цирк.
Алина машинально поднесла бинокль к глазам. Резкость была настроена на квартиру этажом ниже. Там, в ярко освещённой гостиной, на обеденном столе, двое молодых людей занимались сексом. Девушка, запрокинув голову, громко смеялась, а парень поддерживал её за спину. Это было дико, похотно и... жизненно.
— А вот эти, — старик повернул бинокль на пару градусов в сторону, — каждый вечер одно и то же.
В следующем окне шла сцена. Женщина что-то кричала, размахивая руками. Мужчина в ответ швырнул тарелку на пол. Они кричали друг на друга, их лица были искажены ненавистью. А потом... потом он грубо прижал её к входной двери, сорвал с неё халат и вошёл в неё сзади. Она сначала била его кулаками по спине, а потом её руки обвисли, и она просто стояла, уткнувшись лбом в дверь, пока он совершал свои резкие, отрывистые движения.
Алина отвела глаза, ей стало плохо.
— Не, ты погоди, — не позволил ей опустить бинокль Иван Степаныч. — Смотри дальше.
Он перевёл стекло на другую квартиру. Пожилой мужчина сидел в кресле перед телевизором. На экране мелькали порнографические картинки. Он дрочил, его лицо было глупо и сосредоточено. И тут в комнату вошла жена. Алина замерла, ожидая скандала. Но женщина лишь вздохнула, села рядом на диван и... стала смотреть вместе с ним. Через минуту он потянулся к ней, и они начали заниматься любовью прямо там, в гостиной.
Алина опустила бинокль. Её руки тряслись. Она смотрела на старика, не понимая.
— Я... я всё вижу, — прошептал он, и в его глазах не было пошлости. Была какая-то бесконечная, копеечная мудрость одинокого сторожа. — Всех вижу. И ругань, и любовь, и подлость, и ложь. И горе. И... вашу радость тоже видел. Когда вы с ним... — он кивнул в сторону окна, за которым была их с Максимом квартира.
В голове у Алины всё сложилось в единую, ужасающую картину. Он видел. Видел её счастливой, видел её танцующее тело. Видел её боль, её унижение, когда она застала Максима со Светкой. Он видел всё.
И в этот момент её взгляд сам, без помощи бинокля, нашёл знакомое окно. Их окно. На кухне горел свет. За столом, под одинокой лампочкой, сидел Максим. Он был один. Перед ним стояла бутылка и полная пепельница. Он сидел, сгорбившись, уставившись в одну точку на столе. Его поза кричала об одиночестве, отчаянии и потере.
Раньше это зрелище вызвало бы в ней боль, жалость, может желание вернуться. Сейчас она смотрела на него, как на другого персонажа в этом гигантском спектакле, за которым наблюдал Иван Степаныч. На одинокую, жалкую фигурку под абажуром.
Она поняла, что её история, её боль, её предательство — не уникальны. Они были всего лишь одним сюжетом из десятков других, разворачивающихся каждую ночь в этих одинаковых окнах. Где-то бьют посуду и насилуют у двери, где-то смотрят порно и мирятся, а где-то мужчина сидит один под лампочкой, понимая, что потерял самое ценное.
И эта мысль не принесла утешения. Она принесла странное, леденящее спокойствие. Она просто смотрела на него. На того, кто был когда-то её мужем, её любовью, её болью. И молчала.
Звонок
Звонок раздался, когда Максим в очередной раз пытался затопить своё одиночество в виски. На экране вспыхнуло имя: «Женя». Друг детства, который после института свалил в Питер и пропал.
— Макс, братан! Я в Москве, на пару дней! Переночевать негде, заколебался по своим снимать! — радостно орал Женя в трубку. Узнав, что Макс один, он тут же обрадовался ещё сильнее.
Через час в квартире уже стоял гвалт. Женя привёл с собой трёх девушек. Юных, накрашенных, громко смеющихся. От них пахло дешёвым парфюмом и клубникой от вейпа.
— Расслабься, они классные! — хлопал его по плечу Женя, наливая всем текилу.
Максим напрягся. Девушки выглядели... слишком молодо. Одна из них, с косичками, вообще смотрела на всё круглыми, детскими глазами.
— Слушай, они вроде как школьницы ещё, — прошептал Максим Жене, отведя его в сторону.
— Да ладно тебе! — засмеялся тот. — Всем по восемнадцать! Вот, Ира, скажи ему, сколько тебе?
Девушка с косичками тут же выдала: «Восемнадцать! Совсем недавно!» — и снова засмеялась, неестественно и громко.
Максиму стало не по себе. Он хотел их выгнать, но Женя уже раскачал «вечеринку». Включили громкую музыку, разлили ещё выпивки. Девушки, разгорячённые алкоголем, стали дурачиться.
— А давайте как в книжке! — вдруг предложила одна, рыжая, доставая с полки потрёпанный томик Камасутры. — Вот, открыли наугад! Страница сорок три! Кто сделает?
Женя, уже изрядно пьяный, с радостью подхватил идею. Он и рыжая начали воплощать на ковре сложную, нелепую и откровенную позу с выбранной страницы. Остальные девушки визжали от восторга, подбадривая их.
Максим стоял в стороне, чувствуя себя лишним на этом похабном балагане. Ему было противно. От Жени, от этих девочек, от самого себя. Он потянулся за курткой, чтобы уйти.
И в этот момент ко ему подошла та самая, с косичками. Ира. Она посмотрела на него своими огромными, наивными глазами, в которых читался и испуг, и желание понравиться.
— А ты чего один? — прошептала она, и её голосок дрожал. — Давай я тебе сделаю... хорошо...
Она опустилась перед ним на колени. Максим отшатнулся.
— Нет, что ты... прекрати...
Но она была настойчива. Её пальцы дрожащей рукой расстегнули его ширинку. Он пытался оттолкнуть её, но вид её склонённой головы, её наивного, но такого развратного лица... что-то в нём надломилось. Память о холодной операторше, одиночество, алкоголь, эта вся гнусность вечера — всё смешалось в один клубок. Чёрт с ними, со всеми!
Он закрыл глаза и откинул голову, позволив ей действовать. Он не знал её имени, ему было всё равно. В полубреду, в пьяном угаре, ему почудилось, что это... не она. Что это Алина. Такая же нежная, такая же покорная...
Он послал всё к чёрту. Все принципы, все сомнения. Он схватил её за волосы, уже не сопротивляясь, полностью отдавшись животному, пошлому порыву.
Алина в тот вечер была одна. Иван Степаныч уехал к родне в другой город. Его предсмертный бинокль лежал на столе. Сначала она не хотела смотреть. Но потом... curiosity взяла верх.
Она подошла к окну и навела стекло на знакомую квартиру. И увидела. Увидела пьяного Женю, которого смутно помнила. Увидела этих юных, развратничающих девчонок. Увидела, как Максим пытается послать все и как он отстраняется, берет курту.
А потом она увидела, как та, самая юная, с детским лицом, опускается перед ним на колени. Она видела, как он сначала сопротивляется, а потом... сдаётся. Как его лицо искажается не то от наслаждения, не то от боли. Как он сам начинает руководить.
Бинокль задрожал в её руках. Она видела всё. Каждый жест, каждую гримасу. Она видела, как он взял эту девочку, эту Ирину, которую сам же не знал по имени, и повёл в спальню, даже не закрыв шторы.
И она стояла. Одна в тёмной квартире. Смотря на это дикое, пошлое шоу. И внутри не было ни боли, ни ревности, ни даже отвращения. Была лишь ледяная, абсолютная пустота. Как будто она смотрела на инопланетян, совершающих непонятные ритуалы.
Она опустила бинокль. Зрелище было закончено. Внизу, под лампочкой, не сидел одинокий, раскаивающийся мужчина. Там был просто незнакомый ей похотливый животный, которому было плевать на всё. И на её память. И на самого себя.
Утро
Солнце билось в щели между штор, раскалывая голову Максима на тысячи острых осколков. Во рту было сухо и противно, пахло перегаром и чужими духами. Он с трудом вспомнил вчерашний вечер: Женя, девочки, камасутра на ковре...
В висках застучало тревожнее. Девочки.
Резкий, настойчивый звонок в дверь вырвал его из тяжёлых раздумий. Сердце ушло в пятки. «Алина?» — пронеслась безумная надежда.
Он открыл. На пороге стояла одна из вчерашних. Та самая, с неестественно большой для её возраста грудью и наглым взглядом. Но сейчас её наглость сменилась на испуг и злость.
— Мне семнадцать, — выпалила она, не здороваясь. — И ты влип. По полной. Статья 134-я.
Максима будто ударили током. Внутри всё похолодело.
— Чего?! Ты же говорила... восемнадцать!
— А ты поверил? — она язвительно ухмыльнулась. — Теперь у меня есть свидетельницы. Или ты сейчас мне делаешь перевод, или я звоню полиции. — Она уже доставала телефон.
В голове у Максима поплыли обрывки воспоминаний. Тёмная комната. Девочка с косичками... Ира. Та, что была на него похожа. А эта... Оля. С ней он вроде бы только... шлепнул по попе в пьяном угаре? Или нет? Память отказывалась работать, оставляя лишь смутное чувство стыда и паники.
— С тобой я ничего не делал! — попытался он блефовать, чувствуя, как предательски дрожит голос.
— А они поверят мне или тебе? — она уже набирала номер. — Алло? Полиция?..
В этот момент взгляд Максима упал на маленький, почти незаметный чёрный купол под потолком в прихожей. Камера. Алина поставила её полгода назад, после серии краж в их подъезде. Он всё собирался её снять, но потом забыл.
— Стой! — крикнул он, хватая её за руку. — Не звони! Есть запись! С камеры! Она всё покажет!
Оля замерла, её уверенность вдруг пошатнулась. Максим, с трясущимися руками, открыл приложение на телефоне. Прокрутил запись назад. И вот оно. Пьяный вечер. Увещевающий Женя. И он, Максим, который пытается уйти, а Оля сама настойчиво лезет к нему, цепляется, а потом... потом она уходит в спальню с Женей. Чётко видно, что Максим никуда с ней не уходил.
— Видишь? — его голос окреп, в нём зазвучала злость. — Ты вообще не со мной была! Вон, смотри! Это Женя!
Оля побледнела, её наглость испарилась, сменившись страхом.
— Сука... — прошипела она и, вырвав руку, бросилась прочь от его двери.
Максим захлопнул дверь, прислонился к ней спиной и закрыл лицо руками. Адреналин отступал, оставляя после себя разбитость и жуткое, липкое ощущение грязи. Он едва не сел. Из-за какой-то шалавы. Из-за пьяного угара.
Он снова взглянул на запись. Прокрутил её вперёд, чтобы стереть этот позорный эпизод. Переключил на вторую в общем коридоре, и вдруг... его пальцы замерли.
Запись была непрерывной. Поздний вечер. Время, когда пропала Алина.
Сердце его заколотилось с новой силой. Он ускорил запись. Вот она, Алина, заходит в подъезд. Вот из-за угла лестничной клетки появляются две тени. Крупные, мужские. Один хватает её сзади, другой — спереди. Максим увидел, как рвётся её блузка, как падают пуговицы. Он увидел её испуганное, искажённое ужасом лицо, которое она повернула к камере, будто в последней надежде на помощь.
Он не мог смотреть, но не мог и оторваться. Он видел, как её валят на пол. Видел всё. Весь тот ужас, всю ту грязь, которую с ней сделали.
Звука не было, но от этого было ещё страшнее. Это был немой фильм ужасов, где в главной роли была его жена.
А потом... потом она поднялась. Механически, как кукла. И вышла за кадр. А через несколько минут в кадре промелькнула фигура старого соседа, накинувшего на неё пиджак и уводящего её.
Всё. Тишина. Только пыльный свет в подъезде и разбросанные по полу пуговицы..
Максим стоял, не двигаясь. Мир перевернулся. Всё, что было важно ещё минуту назад — скандал, шантаж, Женя, эти девочки — рассыпалось в прах. Перед ним была только одна картина. Картина того, что случилось с Алиной. Пока он пил, злился и чувствовал себя непонятым.
Он медленно сполз по двери на пол. По щекам текли слёзы, но он их не чувствовал. Он смотрел в экран телефона, на застывший кадр с пуговицами на грязном полу.
И тишина в квартире стала оглушительной. Теперь он знал. И это знание было страшнее любого обвинения, любого тюремного срока.
Следственный изолятор. Допросная.
Та же комната с зелёными стенами. Тот же запах пыли, остывшего кофе и несвежей бюрократии. Капитан Егорова сидела напротив, её стальные глаза холодно скользили по экрану планшета. На нём — запись с камеры в подъезде. Тот самый ужас, который теперь навсегда выжжен в сетчатке глаз Максима.
— Ну что, герой, — её голос был ровным, безразличным. — Распознаём кого-нибудь? Может, твои друзья? Или деловые партнёры? — Она с нескрываемым сарказмом кивнула в сторону двери, за которой допрашивали Женю.
Максим сидел, сгорбившись, стиснув кулаки. Всё его существо кричало об одном — найти этих тварей, разорвать их. Но он понимал, что любое неверное слово здесь будет использовано против него.
— Я их не знаю, — хрипло проговорил он. — Никогда не видел. Отдайте запись, я сам...
— Сам что? — она перебила его, приподняв изящную бровь. — Сам будешь вершить правосудие? Как в том случае с несовершеннолетней? Оля, кажется? У тебя, я смотрю, специфические методы «выяснения отношений» с женщинами.
Она отложила планшет и облокотилась на стол, приблизившись к нему. Сегодня под формой снова угадывались стринги. Чёрные. Кружевные.
— Может, всё проще? — прошептала она, и в её голосе снова зазвучали те же, что и в прошлый раз, маслянистые нотки. — Может, ты просто признаешься, что был не в себе? Что это она, твоя Алина, сама спровоцировала этих... товарищей? А ты, расстроенный, просто нашёл утешение с теми, кто был под рукой? Я могу понять. Мужская натура... — Её рука с длинными, ухоженными ногтями легла поверх его сжатого кулака.
Максим резко дёрнул руку. Его тошнило. От её прикосновения, от её намёков, от этого циничного спектакля.
— Уберите руку, — прошипел он. — Вы же всё видите на записи! Она жертва! А эти... — он с отвращением махнул рукой в сторону двери, откуда доносились пьяные крики и мат, — они вообще к делу не относятся!
Из соседней комнаты действительно доносился скандал. Двух алкоголиков, задержанных за бытовуху, допрашивали по поводу чего-то своего. Она орала, что муж трахнул ее, а аванс не отдал. От них воняло перегаром и потом на весь коридор.
Егорова усмехнулась.
— А к делу относится то, что ты, по факту, принудил к действиям сексуального характера несовершеннолетнюю. Или пытался. Запись с камеры — это одно. А вот слова потерпевшей и её подруг — совсем другое. Следствие будет устанавливать истину. А пока... — она томно потянулась, и снова мелькнула полоска чёрного кружева, — пока у тебя есть шанс договориться. Со мной.
Она снова посмотрела на него с этим смесью презрения и обещания. И в этот момент Максим не выдержал. Адреналин, ярость, беспомощность и память о том, как она его унизила в прошлый раз, переполнили его.
— Договориться? С тобой? — он резко встал, с грохотом откинув стул. — Чтобы ты потом снова посмеялась? Или, может, как эти уроды за дверью? — он указал на дверь, за которой орали алкаши. — Трахнул и аванс не отдал? Иди к чёрту!
Его крик прозвучал оглушительно громко в маленькой комнате. Лицо Егоровой исказилось от ярости. Вся её игривость испарилась в мгновение ока, обнажив холодную, стальную злобу.
— Ах так? — её голос стал низким и опасным. — Значит, отказываешься от сотрудничества? Оскорбляешь представителя власти? И при этом признаёшься в намерении совершить насилие над женой? «Трахнул», цитирую.
— Я не про неё! Я про них! — закричал Максим, но было уже поздно.
Она кивнула стоявшему у двери рослому оперативнику.
— Всё ясно. Задержанный признался в сокрытии информации об изнасиловании супруги, оказывал сопротивление и оскорблял сотрудника. И, как я понимаю, его «деловые интересы» с несовершеннолетними подтвердятся. Отвести в камеру. Оформить как насильника жены. Чтобы все знали, с кем имеют дело.
Оперативник грубо схватил Максима под руку. Тот попытался вырваться, что-то кричать, объяснять. В ответ получил жёсткий кулаком под ребро, от которого воздух вышел из лёгких и мир поплыл перед глазами.
Его потащили по коридору. Мимо двери, из которой всё ещё доносился пьяный ор алкашей. Мимо ухмыляющихся лиц других задержанных. Бросили в камеру. Дверь с грохотом захлопнулась.
— Насильник жены, — бросил ему вдогонку кто-то из конвоиров. — Здесь таких не любят.
Максим упал на голые нары, хватая ртом воздух. В ушах звенело. В ребре горела огнём боль. А в голове, поверх всего этого, стоял ледяной, безразличный взгляд капитана Егоровой и её тихий, спокойный голос: «Оформить как насильника жены».
Он понял, что его не просто посадили. Его убили. Убили его имя, его репутацию, его жизнь. И самое страшное было в том, что он отчасти был в этом виноват.
Камера предварительного заключения
Дверь с грохотом захлопнулась, оставия Максима в полумраке. Воздух был спёртым, густо замешанным на запахе пота, мочи и дешёвой махорки. На нарах, спиной к нему, лежал кто-то бесформенный, завёрнутый в рваное пальто. В углу, на корточках, курили двое пацанов, лет по шестнадцать. Глаза у них были пустые, стеклянные.
Максим прислонился к холодной, липкой стене и медленно сполз на пол. Удар под ребро ещё ныл. Но физическая боль была ничто по сравнению с ледяной пустотой внутри. «Насильник жены». Эти слова звенели в его голове, как набат. Он знал, что это клеймо. В зоне за такое убивают. Или делают так, что лучше бы убили.
Он посмотрел на сокамерников. Малолетки были слишком поглощены своим угаром, чтобы обращать на него внимание. А вот тот, кто лежал на нарах, пошевелился. Из клубка тряпья показалось обветренное, обмороженное лицо с мутными, заплывшими глазами. Бомж. От него пахло перегаром и немытым телом.
— Ну что, новенький, — прохрипел бомж, с трудом поднимаясь на локте. Голос у него был сиплый, прожжённый чем-то крепким. — По какой статье-то гость пожаловал? Не за хлебушком же?
Максим молчал, уставившись в грязный пол.
— Ась? — бомж настойчиво сплюнул в угол. — Говори, коли спросили. Здесь, браток, свои порядки. Быстренько определяются, кто козёл, а кто пассажир.
Один из пацанов хрипло захихикал.
— Отстань, — буркнул Максим, не поднимая головы.
— О, гордый! — бомж ухмыльнулся, обнажив жёлтые, кривые зубы. — Гордость в казённом доме — первый враг. Говори статью, пока по-хорошему спрашивают.
Максим молчал. Бомж вздохнул с преувеличенной обидой и повернулся к пацанам.
— Эй, Витёк, глянь-ка в бумажке у охранника, какого орла к нам подселили.
Пацан лениво поднялся и пошёл к двери. Через решётку он что-то невнятно прокричал дежурному. Через минуту вернулся, хихикая.
— Статья 132-я, — бросил он, садясь на место. — Изнасилование. Жены, бля.
В камере на секунду воцарилась тишина. А потом бомж громко, отвратительно расхохотался. Его трясло, слёзы текли по грязным щекам.
— Жены! — выл он, бьясь в припадке. — Жены, слышишь, Витька? Родную сучку насиловал! Ахаха! Ну ты и петух, новенький! Тебя ж здесь так опустят, что ты свою жопу с заклёпками путать будешь!
Максим сжал кулаки, ногти впились в ладони. Он пытался не слушать, но каждый хохот впивался в него, как нож.
— Молчи, — сквозь зубы прошипел он.
— О, опять гордый! — бомж утирал слёзы грязным рукавом. — Да тебе, петуху, уже молчать положено. Только сосать и подставляться. Говорил тебе какой-нибудь умный человек: лучше с ментами договориться? Суке ихней, этой... Егоровой, что ли, всё отдать, но на зоне не оказаться?
Максим вздрогнул. Как он узнал про Егорову?
Бомж, видя его реакцию, снова захихикал.
— Всех она сюда отправляет, красавица наша. Кто не согласен с её... методами ведения допроса. — Он цинично подмигнул. — Надо было, браток, не гордиться. Надо было ей не только пизду отлизать, но и жопу вылизать начисто, пока она не кончила. А теперь... — он с сожалением покачал головой, — теперь тебе предстоит вылизывать уже не её. И не только языком.
Он громко, смачно рассмеялся снова, и к его хохоту присоединились пацаны. Их смех заполнил камеру, давящий, безысходный.
Максим закрыл глаза. Он больше не видел грязных стен. Он видел холодные глаза Егоровой. Видел записку с камеры. Видел пуговицы от блузки Алины на полу подъезда.
И понял, что бомж прав. Его жизнь кончена. Его не просто посадили. Его приговорили. И палачом будет не государство, а такие же, как он, только ещё более грязные и отчаянные. А единственная женщина, которая могла бы его спасти, была где-то там, за стенами этой тюрьмы, с разбитой душой и телом. И он был виноват и в этом.
Он сжался в комок на холодном полу, пытаясь стать меньше, незаметнее, раствориться. Но смех сокамерников, злой и презрительный, не умолкал. Он знал, что это только начало.
Депутат
Дверь камеры отворилась с таким грохотом, что даже бомж на нарах вздрогнул и приподнялся. В проёме, освещённый мерцающим светом коридорной лампы, стоял не охранник, а Женя. Но не тот пьяный приятель, что устраивал похабные игрища. Этот Женя был в идеально сидящем дорогом костюме, с холодными, уверенными глазами. За его спиной нервно переминался начальник отделения, бледный и потный.
— Встаём, браток, — голос Жени был спокоен и не терпел возражений. — Гуляем.
Максим, ошеломлённый, поднялся с пола. Он не понимал, что происходит. Бомж и пацаны затихли, вперившись в Женю с животным страхом и любопытством.
— Жень... что?..
— Молчи, — отрезал тот. — Иди за мной.
Они прошли по коридору, где за решётками замерли другие арестанты, мимо охранников, которые избегали смотреть Жене в глаза. Их привели в тот самый кабинет, где Егорова допрашивала Максима.
Она сидела за своим столом, но вся её прежняя уверенность испарилась. Руки её слегка дрожали, а взгляд упорно избегал встречаться с Жениным.
— Ну что, капитан, — Женя непринуждённо развалился в кресле напротив. — Обсудим, как ты моего друга в рабы записала? Или сразу к делу перейдём?
— Я... я исполняла... — начала она, но Женя резким жестом остановил её.
— Молчать. Встать. Подойти к столу.
Она послушно встала. В её глазах читался ужас. Она понимала, что власть сменилась.
— Теперь, — Женя достал телефон и включил запись. — Покажешь класс, сучка. Моему другу. Считай, это твоё служебное задание. Не выполнишь — это видео увидят все твои коллеги. И не только.
Егорова побледнела как полотно. Она посмотрела на Максима, в её взгляде была мольба, но он смотрел на неё с ледяной ненавистью, вспоминая всё: её намёки, её унижения, её смех.
— Женя, не надо... — попытался было сказать Максим, но тот лишь усмехнулся.
— Надо, Макс. Надо. Иначе она никогда не поймёт.
Дрожащими руками Егорова опустилась перед Максимом на колени. Она делала всё так же, как намекала ему когда-то, но теперь в её действиях не было и намёка на власть — лишь животный страх и отвращение к самой себе.
Но Максиму было мало. Злость, копившаяся weeks, унижение, боль — всё это вырвалось наружу. Он грубо оттолкнул её голову.
— Не так, — его голос прозвучал хрипло. — Тебе же нравится всё и сразу? Получи.
Он резко развернул её, пригнул к столу, срывая форменную юбку. Чёрные стринги снова мелькнули, но теперь они вызывали только омерзение. Он не стал церемониться, не думая о её боли, только о своей мести. Он вошёл в неё сзади, грубо, причиняя боль, а потом, сменив позицию, вошёл и в другое место, игнорируя её сдавленный стон.
Он видел, как по её щекам текут слёзы, но это лишь подстёгивало его. Он мстил не только ей, он мстил всем, кто сломал его жизнь. Кончив, он размазал сперму по её лицу, по её идеально уложенным волосам, по форме с погонами.
Она стояла на коленях, вся в слезах и его семени, уничтоженная, раздавленная.
Максим тяжело дышал, отступая. Ярость постепенно отступала, оставляя после себя пустоту.
И тут в его голове всплыло лицо бомжа из камеры. Его хохот. Его слова.
— Позовите того бомжа из моей камеры, — тихо сказал Максим Жене. — И того... начальника. Пусть смотрят.
Женя, не моргнув глазом, кивнул охраннику у двери. Через пару минут в кабинет, озираясь, ввели того самого бомжа. Он был напуган и совершенно трезв.
Максим подошёл к Егоровой, которая всё ещё не двигалась.
— Видишь этого человека? — прошипел он ей на ухо. — Ты отправила в его камеру много людей. Сегодня он здесь главный. Ты будешь делать с ним всё то же самое. А они, — Максим кивнул на Женю и начальника, — будут снимать. Один твой неверный шаг — и это видео увидят все.
Глаза Егоровы наполнились таким ужасом, что, казалось, она вот-вот сойдёт с ума. Но она была сломлена. Полностью.
— Да... — выдохнула она, её голос был безжизненным.
И она, капитан полиции, стала на колени перед вонючим, испуганным бомжом и начала механически, с отвращением к самой себе, повторять с ним всё то же самое, что только что делала с Максимом. Под съёмку и молчаливые взгляды.
Максим смотрел на это и не чувствовал ничего. Ни удовлетворения, ни радости. Только бесконечную, всепоглощающую пустоту. Он стал таким же монстром, как и они. Как и она. Круг замкнулся.
Депутатская столовая
Изумительный запах дорогого кофе, свежей выпечки и кожи кресел. Тихий гул сдержанных разговоров. Максим сидел напротив «друга» Жени — важного, упитанного мужчины с маслянистым взглядом и дорогими часами. Его звали Аркадий Петрович.
— Максим, Максим... — качал головой Аркадий, смакуя красную рыбу на тонком бутерброде. — Ситуация у тебя, конечно, пахнет. Очень пахнет. Но мы же друзья? Для друзей у меня все дороги открыты.
Он облизал пальцы и посмотрел на Максима оценивающе, почти ласково.
— Дело о несовершеннолетних... хм... можно замять. И с этой ментшей... тоже разберёмся. Она уже, я слышал, написала заявление по собственному желанию. На крайний север, кажется. — Он усмехнулся. — Но ты же понимаешь, за всё в этой жизни нужно платить. Особенно за тишину.
Максим напрягся. Он чувствовал, куда клонится разговор.
— Я готов компенсировать финансово, Аркадий Петрович. В пределах разумного.
— Деньги? — брезгливо сморщился тот. — Деньги есть всегда. А вот... искренность... взаимопонимание... вот чего часто не хватает. — Его нога под столом небрежно коснулась Максима. — Мне кажется, мы могли бы найти общий язык. Очень... глубокий. Ты мне нравишься. Сильный мужик. Настоящий. Таким я ценю.
У Максима внутри всё сжалось в комок от омерзения. Он ненавидел пидоров. Ненавидел их навязчивость, их намёки. Но он был в ловушке. Этот человек мог решить все его проблемы. Или создать новые, ещё страшнее.
— Я... мне нужно в туалет, — с трудом выговорил Максим, резко вставая. — Извините.
Он почти бежал по коридору, не разбирая дороги. Ему нужно было найти Женю. Только он мог отговорить этого извращенца. Он спрашивал у встречных aides, те, узнав, что он с «депутатом Жениным», почтительно указывали方向.
Максим подошёл к массивной дубовой двери в конце коридора. Из-за неё доносились приглушённые звуки. Он, не стучась, рванул на себя ручку.
Кабинет был огромным, с панорамными окнами. И прямо перед этими окнами, на широком полированном столе, раскинувшись, сидела Женя. На нём сидела девушка. Секретарша. Длинные тёмные волосы раскидались по плечам. Короткая мини-юбка была задрана, обнажая чулки и пояс для подвязок. Её упругая грудь среднего размера выскальзывала из расстёгнутой блузки. Оа ритмично поднималась на члене и опускалась, издавая тихие, задыхающиеся стоны.
Женя, увидев ворвавшегося Максима, не остановился. Он лишь усмехнулся, положил руки на бёдра девушки, чтобы задать ей более глубокий ритм, и сказал, слегка запыхавшись:
— Макс! Бро! Во-о-о-ремя! Щас, брат, кончу — и решим все твои проблемы! Садись, побудь с нами! — Он грубо шлёпнул девушку по ягодице, та взвизгнула, но не остановилась.
Максим застыл в дверях, чувствуя, как его тошнит от этой картины. От этого цинизма, от этой вседозволенности. Он сбежал от одного вида разврата, чтобы попасть в другой. Его друг «решал проблемы» точно так же, как и тот ублюдок в столовой — через постель. Только с женщиной.
— Жень... там этот твой... Аркадий... — попытался он выговорить.
— Знаю, знаю! — перебил его Женя, с наслаждением запрокидывая голову. — Любит крепких парней! Не переживай! Он свои услуги уже оказал! Теперь ты ему должен! А долги, брат, надо отдавать! Всегда! Иначе... — он резко дёрнул девушку за волосы, заставив её откинуть голову, — ...иначе жизнь превращается в дерьмо! Правда, детка?
Девушка что-то мычала в ответ, совершенно потерявшаяся в удовольствии и подчинении.
Максим понял. Его не спасли. Его просто перепродали. Из грязной камеры — в роскошную, но такую же грязную клетку. Цена его свободы оказалась одной и той же — его тело. Только теперь покупатель был другим.
Он медленно отступил из кабинета, закрыв за собой дверь. Звуки страсти из-за неё стали приглушёнными. Он стоял в пустом коридоре, прислонившись лбом к холодной стене, и понимал, что выхода нет. Он был вещью. Игрушкой в руках сильных и развращённых. И единственный выбор, который у него оставался — это выбрать, в чьих именно руках ему быть.
Утро. Квартира на окраине.
Будильник вырывает из короткого, тревожного сна. Не шестой, не седьмой — пятый утра. Темнота за окном густая, непроглядная. Алёна выключает звонок и лежит секунду, прислушиваясь к храпу соседа за стеной. Потом поднимается. Движения выверенные, автоматические.
Ванная. Холодный кафель под босыми ногами. Она включает свет — яркий, безжалостный — и смотрит на себя в зеркало. Лицо осунувшееся, под глазами синяки недосыпа. Она не красива. Миловидна, не более. Это она знает точно.
Душ. Вода должна быть почти обжигающей. Она трет кожу жёсткой мочалкой, смывая с себя остатки сна, запах дешёвой квартиры. Потом берёт гель. Моет грудь, живот, бёдра. Движения быстрые, эффективные.
Замедляется только тогда, когда доходит до самого сокровенного. Она раздвигает ноги, подставляет лобок под напор воды. Пальцы, в намыленной перчатке, тщательно, почти до боли, протирают каждую складку, вымывают каждую щель. Она моет себя снаружи и изнутри, глубоко, так, что на мгновение становится нехорошо. Потом поворачивается, наклоняется, подставляет воду и мыло другому месту. Стыдному. Не для чужих глаз. Она водит пальцами там, зная, что это бессмысленно. Что ему, Аркадию Петровичу, не нужны её дырочки. Ему нужны мускулистые торсы, налитые плечи, чужая мужская потливость.
Но привычка — вторая натура. А может, слабая надежда. Вдруг сегодня всё изменится? Вдруг он посмотрит не на того нового курьера с упругим задом, а на неё? Или кто-то другой, из важных гостей...
Она выходит из душа, насухо вытирается жёстким полотенцем. Кожа красная, почти воспалённая от трения.
Теперь — главный ритуал. Выбор «гардероба».
Она открывает ящик комода. Не верхний, с обычными хлопковыми трусами. Нижний. Здесь лежит её арсенал. Тонкое кружево, которое врезается в кожу. Шёлк, скользящий по пальцам. Чёрное, красное, тёмно-синее. Она перебирает комплекты, как снайпер — патроны, выбирая самый подходящий.
Сегодня — тёмно-бордовые. Стринги, такие, что одна ниточка сзади кажется издевательством. И бра, которое лишь слегка прикрывает, но нисколько не скрывает. Она надевает это, ловя своё отражение в зеркале шкафа. Со стороны это, наверное, выглядит сексуально. Для неё — это просто униформа. Доспехи для несостоявшейся битвы.
Поверх — простая белая маячка. Дешёвая, из синтетики. Она должна придавать образу невинности. Но под тканью отчётливо проступает тёмное кружево, контуры чашечек лифчика. Она специально выбрала на размер меньше, чтобы грудь смотрелась соблазнительнее.
Она снова смотрит в зеркало. Девушка в откровенном белье и простой майке. Готовый намёк. Приглашение, которое никогда не будет принято.
Она знает, что на её месте ловить нечего. Что её начальнику нужны не её вымытые до стерильности дырочки и не её тело, прикрытое кружевной иллюзией. Но она продолжает это делать. Каждый день. Потому что это единственный известный ей способ пытаться нравиться. Единственная возможность хоть как-то контролировать ситуацию в мире, где всё решают не они.
Она выключает свет в ванной и идёт на кухню, чтобы выпить кофе. В горьком напитке — вкус очередного дня, который пройдёт мимо неё. А завтра утром она снова будет мыться. Очень тщательно. На всякий случай.
***************
Спустя несколько дней, пока сосед уехал на дачу, Алина, насмотревшись в его бинокль на чужие жизни, решилась. Ей нужен был её вибратор. Тот, что покупала для себя, для новых ощущений. Тот, что стал символом её короткого освобождения.
Она кралась по своему же подъезду, как вор, сердце колотилось о рёбра. Ключ повернулся в замке с тихим щелчком. В квартире пахло пылью, чужим парфюмом и немытой посудой. Всё было не так, как при ней. Грязь, беспорядок.
Она прокралась в спальню. Засунула руку в тумбочку — её вибратор был на месте. Она уже хотела уходить, но взгляд упал на кровать. Из-под неё торчал провод. Она наклонилась и вытащила... ещё один девайс. Чужой. Он был в пыли, на него явно кто-то наступил. «Малолетки даже пыль не вытирают», — с горькой усмешкой подумала она.
В этот момент на лестничной клетке скрипнула дверь, послышались шаги. Паника вогнала Алину в шкаф. Она прикрыла дверцу, оставив щель.
В комнату на цыпочках вошла... Света. Она озиралась, явно что-то ища. Алина затаила дыхание. Подруга? Здесь? Света заглянула в тумбочку, потом опустилась на колени и заглянула под кровать. Алина увидела белоснежные трусики под её лёгким платьем. «Нашла!» — прошептала Света и вытащила тот самый, пыльный вибратор.
Она помыла его в ванной, вернулась и легла на кровать, на ту самую, где спала с Максимом. Платье задралось. Она включила девайс и повела им по себе, тихо постанывая. Алина, наблюдая из шкафа, чувствовала, как её собственное тело отзывается на это зрелище. Она достала свой вибратор, не включая его, и поводила им по клитору поверх трусов.
Стоны Светы становились громче. Алина, захваченная моментом, забылась, и из её груди тоже вырвался тихий, прерывистый стон.
Света резко замерла. — Кто здесь? — её голос дрожал. Она скатилась с кровати и рывком распахнула дверцу шкафа.
Две пары глаз встретились в шоке. Алина в блузке, с вибратором в руке. Света в платье, с влажным от её соков девайсом в другой.
Секунду они смотрели друг на друга, а потом Света резко потянула Алину из шкафа. Не было слов, только хриплое дыхание и жадные руки, срывающие одежду. Блузка Алины, платье Светы — всё летело на пол. Грубая, отчаянная нужда свела их тела вместе на простынях, которые всё ещё пахли Максимом.
Они пали на кровать, сплетаясь в поцелуе, в котором было больше ярости и боли, чем нежности. Пальцы впивались в кожу, рвали пряди волос. Алина прижала включённый вибратор к клитору Светы, та в ответ направила свой, скользкий от её соков, в Алину сзади, войдя глубоко и резко. Они двигались в унисон, не слыша ничего, кроме жужжания моторчиков и своих собственных, сдавленных, животных стонов, вырывавшихся сквозь стиснутые зубы.
Волны оргазма накатили почти одновременно, смывая всё – обиды, предательства, боль. Они кончили, дрожа и крича в подушки, тела обмякли, измученные и пустые.
Они лежали на спине, плечом к плечу, глядя в потолок. Голые. Мокрые. В тишине, нарушаемой лишь тяжёлым дыханием. Два вибратора, всё ещё влажные, лежали между ними, как немые свидетели того, что больше не было ни врагами, ни подругами, а просто двумя одинокими женщинами, на мгновение нашедшими друг в друге забвение. Слова были не нужны. Они всё уже сказали своими телами.
Однажды у нас в офисе сменилась девушка бухгалтер, и вместо 40 летней Елены, появилась 23 летняя Инна.
Когда я еще был студентом, то на одной пьянке с малознакомыми друзьями было решено поехать в сауну.
Олечка работала с мной в одном офисе, и откровенно догадывалась об моих приключениях, я и ей тоже предлагал сходить в кафе, после работы.
Когда я работал в офисе у нашего босса была помощница - Иринка. Длинногая блондинка, когда я приходил по делам к начальству, то всегда болтал с ней и пил кофе.